|
У
меня, бабоньки, все яркие моменты в жизни с любовными чувствами
связаны. Видимо, я травмирован на голову в детстве был, мамаша
не углядела, или судьба-злодейка такая... Мне еще гадалки всякие
с попугаями говорили: «Ох, Капитошенька, погубят тебя ребра
Адамовы, не к добру они, какая от них польза, разве что борщ
варить…».
Помню, старое кладбище. Ночь. Тихо, как в склепе. Осень нагоняет
тоску и прохладу. Кутаюсь в пальтецо и закуриваю. Со второй
спички получается. Руки дрожат, а кресты покосившиеся улыбаются,
тени отбрасывают. Умиротворение кругом. Благодать божья. Трепет
в душе, словно херувимчики поют.
Делаю жадно затяжечку. Клубы дыма пускаю, оглядываюсь по
сторонам. Сигаретка-то последняя. Кажется, что вот-вот
разверзнется земля, блеснет черепушка, червячьем и крысами
изъеденная, искривит она оскал свой в мерзкой гримасе и
прошепчет:
-
Мужик, дай закурить, сто лет не курил.
Улыбаюсь. Крещусь, на всякий случай. Спят мертвецы в блаженном
сне нирваны, укутавшись в сыру землю. Покой, лишь ветер свищет в
чистом поле. Да и церквушка на бугорке белеет. Огонек в
окошечке. Видать, дьячки в карты играют, а может, с деревенскими
девками балуют. Кто их знает, периферийных-то?
Иду.
Курю. Кошка черная прошмыгнула. Деревья колышутся, тени
отбрасывают. Тянут свои сучья, словно милостыню просят. Надо
мной млечный путь горит, Большая Медведица, Малая, Венера,
Кассиопея... Все видно, как на ладони. Словно кто-то тряпкой
небо протер и так красиво, и слова невольно с губ срываются:
"Господи, спасибо, за все, что ты даешь нам, за воздух, которым
дышим, за женщин, которых любим».
Смотрю, пришла... Юбочка по колено, худенькая, блондиночка.
Губки у нее алые, попка упругенькая, как мячик детский. Платьице
мамино, кажись, надела, велико ей. Декольте открытое, грудь
молодая, не целованная. Каблучками стук-стук, словно лошадка по
цоколю... Идет неуверенно, о камушки спотыкается. Матом
поругивается. Зовет голоском байковым:
-
Дядя Капитон, Вы где? В каких кустиках от меня прячетесь?
Соколик Вы мой ясный…
Ну,
я сигаретку в сторону, отряхиваюсь от еловых иголок каких-то,
подхожу. Конфуз сглаживаю. "Ну, мол, то-то и то-то, так, мол, и
так. Какая ты красивая, смелая..." И она ко мне вдруг
прижимается, да так робко, обнимает, как родного брата. Пахнет
от нее сладкой земляникой. «Это жвачка, - говорит. – пузырь
надувает". Голова кружится... Кепка падает, и ноготками так
нежно мне спину царапать начинает, а в глазах читаю святую
наивность. Хлопают так глазки ее... Большие глазки, красивые. С
пушистыми ресничками. В таких глазках и слоны утонуть могут, не
то что я. Тушь по щекам течет. Плачет дуреха. "Это я, - говорит,
- от радости".
Я
переживаю. Слезинки ей поцелуями вытираю. Плечики ее худенькие
целую. Говорю: «Ну, мол, то-то и то-то, так, мол, и так. Какая
ты красивая, смелая..." И как вдруг вцепится она мне в горло.
Зубки острые. Кровь фонтаном бьет, брызгает. Чу! Сосет.
-
Свят. Свят. Свят. – шепчу я, а самому смешно становится, и
страшно, и больно, и приятно. Все перемешалось в душе моей
грешной. Вижу только небо. Звезды сияют... И чувствую, что
влюбляюсь в эту чертовку. Пропади она пропадом в геенне
огненной!
|